Сатана настолько культурный, что вилы держит в левой руке, а карающий меч - в правой.
В защиту смеха
читать дальше
На протяжении веков убедительнейшим доказательством бытия Божия
считалось телеологическое: мир-де настолько целесообразен и хорош, что
им должен Кто-то править. Но люди не лишены наблюдательности и
заметили, что болезни, войны и землетрясения все же вряд ли исходят от
благого Провидения. Всемогущего Творца свергли с трона, который Он
занимал в умах людей, и мы оказались без царя в голове.
И все-таки человеку хочется уверенности: как там с бытием Божиим? И что за
государственный строй у нашей Вселенной?
На оба эти вопроса можно дать ответ. Попробуем рассуждать по аналогии.
Чем отличается один политический строй от другого, диктатура от
демократии? Статистические данные можно спокойно опустить: количество
ботинок, бюрократии и беллетристики на душу населения — все это может
быть совершенно одинаковым, достаточно статистикам одинаково соврать.
Да и не диктатура делает ботинки, не она рождает бюрократию (скорее
наоборот), как не беллетристика рождает демократию. Но совершенно
определенно, что только диктатура рождает чувство юмора.
Диктатуры обычно не рассчитывают на такой эффект, боятся и глушат его,
причем совершенно безуспешно. Неуспех, видимо, от непонимания сути
юмора. Почему же неуничтожим анекдот? В чем его смысл?
Может быть, политические анекдоты — отдушина? Но вряд ли облегчение
звучало (Боже, как приятно писать "звучало", а не "звучит"!) в смехе,
когда советские люди слышали, что через сто лет уборка урожая на полях
Алабамщины будет идти по плану. Может быть, анекдот делает диктатуру
нестрашной? Вряд ли: анекдоты про Беломорканал, на правом берегу
которого работали рассказывающие анекдоты, а на левом — слушавшие, или
про Брежнева, собравшего четыре лагеря анекдотов, — такие шуточки
пробуждают не только смех, но и страх. Может быть, анекдот
революционен? И в третий раз: вряд ли. Видение о Ленине, который
измеряет глубину Москва-реки ("пройдет ли Аврора?"
скорее заставляет
задуматься: а стоит ли начинать все по новой?
Анекдот страшен просто фактом своего существования. Тоталитарный режим
боится анекдотов, потому что хочет быть тоталитарным. Он хочет быть
всем — и прежде всего в области человеческого духа. Анекдот вроде бы и
не спорит с этим стремлением, даже доводит его до конца. Анекдоты
рисуют мир куда более завершенный, чем реальный социализм, мир, где
покойников из экономии хоронят в вертикальном положении, где лошадь не
может дойти до города-героя Севастополя, потому что ее съедают в
городе-герое Туле, мир, где даже Адам и Ева становятся русскими, потому
что ходят с голыми задницами и уверены что пребывают в раю. Но
слушатель не плачет - он смеется. И каковы бы ни были причины смеха,
следствие одно: мы созерцаем диктатуру без почтения и повинуемся ей с
ухмылкой. Так ведет себя слуга, хозяин которого отлучился и которого
заставил прислуживать себе самозванец. Но слуга знает, что, вернувшись,
хозяин оторвет кое-кому голову..
Впрочем, политические анекдоты — часть громадного братства анекдотов
вообще, вообще юмора, острот, сатиры. Почему человек над всем этим
смеется? Фрейд, например, считал, что остроумие — проявление инстинкта
полового (приманивает самку), а к тому же инстинкта агрессивного
(осмеяние врага есть его символическое убийство). Но с этой точки
зрения смех над собой, который явно является вершиной юмора, есть либо
онанизм, либо мазохизм.
Нет, значительно справедливее наблюдение Александра Лука, который
считал, что главное в остроумии — выход за пределы формальной логики.
Но почему вдруг выход за эти пределы дает такой эффект?
Формальная логика есть нормальная логика. Мало кто ее сейчас изучает,
но все ею живут. Когда мы делаем то, что "само собой разумеется"
(кончился хлеб — идем в магазин), мы руководствуемся силлогизмами
Аристотеля. Деревом, атомом, паровозом управляют законы природы — нами
управляет логика. Она для нас — весь мир.
Здесь мы приближаемся к разгадке. Все анекдоты создают мир страшный,
куда более страшный, чем любая диктатура, мир поистине кафкианский.
Вряд ли может быть что-либо ужаснее искалеченного человека, поруганной
любви, растоптанной чести — а все это любимое наполнение анекдотов. Они
все словно задались целью проиллюстрировать евангельскую истину "мир во
зле лежит". Они дают ответ на вопрос, заданный в начале: мы живем в
монархической вселенной, а князь мира сего — сатана. И, поняв это, мы
смеемся.
Смеясь, мы внезапно выходим за пределы этого мрака, освобождаемся от
власти князя тьмы; вот где корень радости, веселья, смеха. Пока все
было серо, надо было плакать; анекдот сгустил все краски и показал все
в истинном свете — черном. Теперь можно смеяться: чернота в отличие от
серости имеет предел. Мы вдруг видим тот свет, который во тьме светит,
— и тьма не гасит его, как гасит его серый полумрак; мы видим того
Единственного Царя, Который за дверью, который есть Свет, — и мы видим,
что можем стучать в эту дверь. Как этому не радоваться?
Философы, хоть они по ошибке и считаются скучными людьми, с древнейших
времен полагали смех одним из видов наслаждения. Мы смеемся от радости
и удовольствия. По Фрейду — это удовольствие победившего самца, по Луку
— удовольствие ученого, нашедшего логическую ошибку. Но не все люди
самцы и не все ученые, хотя почти у всех есть чувство юмора. Мы смеемся
от радости, что свет во тьме светит. Мы счастливы: "Жив Бог — жива и
душа моя". Смех — вот единственное возможное доказательство бытия
Божия. Логика слишком ограничена, чтобы доказать бытие Божие; оно и
доказывается ограниченностью логики.
Чувство юмора не менее религиозно, чем чувство любви: мы одинаково
вырываемся из-под власти сатаны, улыбаясь и целуясь. Князь мира сего
был бы доволен, если бы мы всегда и во всем подчинялись норме этого
мира, не подозревая возможности выйти за ее пределы — в мир иной. Не
знаю, очень ли жарко в аду, но что там адская скука — это несомненно. И
очень печально, что христиане спрашивали Честертона и Льюиса, как они
решаются писать о Христе и Церкви с юмором. Надо спрашивать тех, кто
смеет писать об этом без улыбки, — и приговаривать их к десяти годам
учебы в университете марксизма-ленинизма.
По словам Иоанна Златоуста, "смех не зло, но чрезмерность и
неуместность — зло... Смех вложен в душу нашу, дабы душа отдыхала, а не
для того, чтобы была расплескана". Что ж, в меру хорошо все, но не все
дает нам отдых: в мире где хлеб зарабатывается в поте лица, на смехе
лежит, следовательно, отблеск рая. Смех разоблачает сатану — это уже
победа над сатаной. Поэтому смех уместен всюду: всюду уместно раздавить
дьявола. Святой Григорий засмеялся, совершая литургию: он увидел
бесенка, записывающего на пергамент все, о чем болтали друг с другом
прихожане, которые были настолько отвлечены от службы и захвачены
беседами, что кожи стало не хватать, — и черт растянул ее — переборщил
— свиток лопнул — от неожиданности бес упал. Анекдот средневековый —
что ж, и в Новом Средневековье останется, наверное, болтовня в церкви.
Но если христиане вновь научатся смеяться — значит, мы отречемся от
диктатуры сатаны и всех злых дел его.
05.06.2008 09:25, Священник Яков Кротов
читать дальше
На протяжении веков убедительнейшим доказательством бытия Божия
считалось телеологическое: мир-де настолько целесообразен и хорош, что
им должен Кто-то править. Но люди не лишены наблюдательности и
заметили, что болезни, войны и землетрясения все же вряд ли исходят от
благого Провидения. Всемогущего Творца свергли с трона, который Он
занимал в умах людей, и мы оказались без царя в голове.
И все-таки человеку хочется уверенности: как там с бытием Божиим? И что за
государственный строй у нашей Вселенной?
На оба эти вопроса можно дать ответ. Попробуем рассуждать по аналогии.
Чем отличается один политический строй от другого, диктатура от
демократии? Статистические данные можно спокойно опустить: количество
ботинок, бюрократии и беллетристики на душу населения — все это может
быть совершенно одинаковым, достаточно статистикам одинаково соврать.
Да и не диктатура делает ботинки, не она рождает бюрократию (скорее
наоборот), как не беллетристика рождает демократию. Но совершенно
определенно, что только диктатура рождает чувство юмора.
Диктатуры обычно не рассчитывают на такой эффект, боятся и глушат его,
причем совершенно безуспешно. Неуспех, видимо, от непонимания сути
юмора. Почему же неуничтожим анекдот? В чем его смысл?
Может быть, политические анекдоты — отдушина? Но вряд ли облегчение
звучало (Боже, как приятно писать "звучало", а не "звучит"!) в смехе,
когда советские люди слышали, что через сто лет уборка урожая на полях
Алабамщины будет идти по плану. Может быть, анекдот делает диктатуру
нестрашной? Вряд ли: анекдоты про Беломорканал, на правом берегу
которого работали рассказывающие анекдоты, а на левом — слушавшие, или
про Брежнева, собравшего четыре лагеря анекдотов, — такие шуточки
пробуждают не только смех, но и страх. Может быть, анекдот
революционен? И в третий раз: вряд ли. Видение о Ленине, который
измеряет глубину Москва-реки ("пройдет ли Аврора?"
скорее заставляетзадуматься: а стоит ли начинать все по новой?
Анекдот страшен просто фактом своего существования. Тоталитарный режим
боится анекдотов, потому что хочет быть тоталитарным. Он хочет быть
всем — и прежде всего в области человеческого духа. Анекдот вроде бы и
не спорит с этим стремлением, даже доводит его до конца. Анекдоты
рисуют мир куда более завершенный, чем реальный социализм, мир, где
покойников из экономии хоронят в вертикальном положении, где лошадь не
может дойти до города-героя Севастополя, потому что ее съедают в
городе-герое Туле, мир, где даже Адам и Ева становятся русскими, потому
что ходят с голыми задницами и уверены что пребывают в раю. Но
слушатель не плачет - он смеется. И каковы бы ни были причины смеха,
следствие одно: мы созерцаем диктатуру без почтения и повинуемся ей с
ухмылкой. Так ведет себя слуга, хозяин которого отлучился и которого
заставил прислуживать себе самозванец. Но слуга знает, что, вернувшись,
хозяин оторвет кое-кому голову..
Впрочем, политические анекдоты — часть громадного братства анекдотов
вообще, вообще юмора, острот, сатиры. Почему человек над всем этим
смеется? Фрейд, например, считал, что остроумие — проявление инстинкта
полового (приманивает самку), а к тому же инстинкта агрессивного
(осмеяние врага есть его символическое убийство). Но с этой точки
зрения смех над собой, который явно является вершиной юмора, есть либо
онанизм, либо мазохизм.
Нет, значительно справедливее наблюдение Александра Лука, который
считал, что главное в остроумии — выход за пределы формальной логики.
Но почему вдруг выход за эти пределы дает такой эффект?
Формальная логика есть нормальная логика. Мало кто ее сейчас изучает,
но все ею живут. Когда мы делаем то, что "само собой разумеется"
(кончился хлеб — идем в магазин), мы руководствуемся силлогизмами
Аристотеля. Деревом, атомом, паровозом управляют законы природы — нами
управляет логика. Она для нас — весь мир.
Здесь мы приближаемся к разгадке. Все анекдоты создают мир страшный,
куда более страшный, чем любая диктатура, мир поистине кафкианский.
Вряд ли может быть что-либо ужаснее искалеченного человека, поруганной
любви, растоптанной чести — а все это любимое наполнение анекдотов. Они
все словно задались целью проиллюстрировать евангельскую истину "мир во
зле лежит". Они дают ответ на вопрос, заданный в начале: мы живем в
монархической вселенной, а князь мира сего — сатана. И, поняв это, мы
смеемся.
Смеясь, мы внезапно выходим за пределы этого мрака, освобождаемся от
власти князя тьмы; вот где корень радости, веселья, смеха. Пока все
было серо, надо было плакать; анекдот сгустил все краски и показал все
в истинном свете — черном. Теперь можно смеяться: чернота в отличие от
серости имеет предел. Мы вдруг видим тот свет, который во тьме светит,
— и тьма не гасит его, как гасит его серый полумрак; мы видим того
Единственного Царя, Который за дверью, который есть Свет, — и мы видим,
что можем стучать в эту дверь. Как этому не радоваться?
Философы, хоть они по ошибке и считаются скучными людьми, с древнейших
времен полагали смех одним из видов наслаждения. Мы смеемся от радости
и удовольствия. По Фрейду — это удовольствие победившего самца, по Луку
— удовольствие ученого, нашедшего логическую ошибку. Но не все люди
самцы и не все ученые, хотя почти у всех есть чувство юмора. Мы смеемся
от радости, что свет во тьме светит. Мы счастливы: "Жив Бог — жива и
душа моя". Смех — вот единственное возможное доказательство бытия
Божия. Логика слишком ограничена, чтобы доказать бытие Божие; оно и
доказывается ограниченностью логики.
Чувство юмора не менее религиозно, чем чувство любви: мы одинаково
вырываемся из-под власти сатаны, улыбаясь и целуясь. Князь мира сего
был бы доволен, если бы мы всегда и во всем подчинялись норме этого
мира, не подозревая возможности выйти за ее пределы — в мир иной. Не
знаю, очень ли жарко в аду, но что там адская скука — это несомненно. И
очень печально, что христиане спрашивали Честертона и Льюиса, как они
решаются писать о Христе и Церкви с юмором. Надо спрашивать тех, кто
смеет писать об этом без улыбки, — и приговаривать их к десяти годам
учебы в университете марксизма-ленинизма.
По словам Иоанна Златоуста, "смех не зло, но чрезмерность и
неуместность — зло... Смех вложен в душу нашу, дабы душа отдыхала, а не
для того, чтобы была расплескана". Что ж, в меру хорошо все, но не все
дает нам отдых: в мире где хлеб зарабатывается в поте лица, на смехе
лежит, следовательно, отблеск рая. Смех разоблачает сатану — это уже
победа над сатаной. Поэтому смех уместен всюду: всюду уместно раздавить
дьявола. Святой Григорий засмеялся, совершая литургию: он увидел
бесенка, записывающего на пергамент все, о чем болтали друг с другом
прихожане, которые были настолько отвлечены от службы и захвачены
беседами, что кожи стало не хватать, — и черт растянул ее — переборщил
— свиток лопнул — от неожиданности бес упал. Анекдот средневековый —
что ж, и в Новом Средневековье останется, наверное, болтовня в церкви.
Но если христиане вновь научатся смеяться — значит, мы отречемся от
диктатуры сатаны и всех злых дел его.
05.06.2008 09:25, Священник Яков Кротов